Дипломная Новый тип героя в прозе Всеволода Иванова

Актуальность. Наш знаменитый земляк, один из тех, кто оставил след в истории родного края, кто своей жизнью и творчеством прославил Павлодарское Прииртышье - советский писатель Всеволод Иванов.

Судьба его можно сказать трагична. Названный еще в молодые годы классиком, родоначальником советской литературы, он не мог опубликовать в последствии многие свои произведения (так как от него ждали вещей, подобных знаменитому “Бронепоезду 14-69” или партизанским рассказам), а сам автор не хотел повторяться и всегда писал по-новому.

В последнее десятилетие XX в. благодаря перестройке тема Гражданской войны в России перестала рассматриваться историками односторонне. Появились абсолютно новые публикации, которые освещали военное и идеологическое противостояние того времени и с другой стороны – с "белой". Стали доступными для исследователей архивные материалы, книги, газеты, эмигрантские документы и рукописи, привезенные из-за границы в государственные хранилища РФ. Развеялись прежние мифы, в том числе о непримиримом антагонизме "красных" и "белых". Оказалось, что не такой уж он и непримиримый и что имели место факты взаимопроникновения этих двух культур.

Основой творчества Вс. Иванова является импульсивность, стихийность и инстинктивность человека, не знающего и непринимающего норм общественного поведения. Вс. Иванов был чужим для всех, тем самым обрекая себя на гибель. Герой Иванова рождается в мещанстве, отщепившемся от уездно-городской мелкобуржуазной России (горьковского "городка Окурова") и деклассируется в дальнейшем войной и революцией.

Любое литературное влияние связано с социальной трансформацией заимствуемого образа, под которой мы понимаем его творческую переработку и приспособление к тем общественным условиям, которые являются предпосылкой взаимодействия, к особенностям национального характера на данном этапе развития общества.

Таким образом, целью дипломной работы является исследование нового типа героя в прозе Всеволода Иванова.

Для достижения поставленной цели необходимо решить следующие задачи:

1) проанализировать типологию персонажей (героев) в литературе;

2) исследовать типы героев в классических произведениях литературы;

3) провести критический анализ героев Вс. Иванова.

Дипломная работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка.

Во введении обосновывается актуальность выбранной темы.

В первой главе дипломной работы «Типология персонажей (героев)» изложены основные жизненные позиции персонажа, проведена параллель между авторами и героями, а также раскрыты внешние и внутренние портреты героев.

Вторая глава «Анализ типов героев в произведениях писателей» содержит исследование типов героев в классических произведениях и критический анализ героев Вс. Иванова.

В заключении сделаны обобщающие выводы о «новом» типе героя Вс. Иванова.

Глава 1. Типология персонажей (героев)

1.1 Жизненные позиции персонажа

Слово «тип» (типическое) применительно к искусству используется, по меньшей мере, в двух значениях. В одних случаях ученые основываются на первоначальном смысле этого слова (др.-гр. - образец, отпечаток), служившего прежде всего классификаторским задачам (типы личности в научной психологии; типовые проекты зданий и т. п.). Типическое при этом связывается с представлением о предметах стандартных, лишенных индивидуальной многоплановости, воплощающих некую повторяющуюся схему. Тип в данном значении слова составляет один из способов художественного воссоздания человека. Это – воплощение в персонаже какой-то одной черты, одного повторяющегося человеческого свойства. Знаменательно противопоставление Пушкиным «живых лиц» Шекспира «типам одной страсти» у Мольера. Так понимаемые типы в искусстве и литературе связаны с традицией рационализма XVII–XVIII вв. Но они присутствуют и в литературе последних двух столетий, запечатлевая, как заметил В.А. Грехнев, «массовидное» начало в облике людей, которое насаждается цивилизацией и «возрастает в жизни, все более отпадающей от культуры. Жизненной почвой для типов в новейшей литературе становятся не столько крупно выраженные проявления всеобъемлющих страстей или пороков, сколько усредненные формы того и другого, слабо тлеющая душевная жизнь «толпы», виды духовной стадности». Именно об этом свидетельствуют «Мертвые души» Н.В. Гоголя, ряд произведений А.П. Чехова, рассказы М.М. Зощенко.

Тип (типическое) нередко понимается и гораздо более широко: как любое воплощение общего в индивидуальном (если оно достигает яркости и полноты). В этом русле «универсализации» термина–и рассуждение о типах в начале четвертой части романа Ф.М. Достоевского «Идиот», и ряд высказываний В.Г. Белинского (например: «Типизм есть один из законов творчества, без него нет творчества» ), Энгельса (о типических характерах), М. Горького (о типах, созданных при участии вымысла). Подобное широкое понимание типического обосновано Г.Н. Поспеловым, для которого оно – высокая степень характерности. При этом под характерностью (характером, социальным характером) разумеется предмет познания в искусстве (воплощение общих, закономерно существующих, повторяющихся черт жизни людей в их индивидуальном облике). Такое использование термина «характер» опирается на многовековую традицию.

В Новое время под характером стали разуметь внутреннюю сущность человека, которая сложна, многопланова и не всегда сколько-нибудь полно явлена во внешнем. В этом обновленном значении данный термин широко использовали Лессинг, Гегель, Маркс и Энгельс, представители культурно-исторической школы в литературоведении во главе с И. Тэном , а также многие писатели и художники XIX в. Так, О. Роден писал: «В каждом существе, в каждой вещи проницательный взор художника открывает характер, то есть внутреннюю правду, которая просвечивает сквозь внешнюю форму». Понятие характера как социально-исторической конкретики человеческого бытия стало центральным в марксистском литературоведении. По мысли В.Ф. Переверзева, сущность искусства сводится к воспроизведению психологии и характера, свойственных «данной форме жизни»; образ является «проекцией <...> социального характера», находимого писателем в действительности. Характер при этом осознается как некая универсальная доминанта художественного творчества. Но более распространено локальное смысловое наполнение слова «характер», под которым разумеется не жизненная основа изображаемого, а персонаж, воспроизведенный в многоплановости и взаимосвязи его черт, а потому воспринимаемый как живое лицо (что в наибольшей мере присуще реалистическому искусству ХIХ в.). С.Г. Бочаров говорит в этой связи о художественном характере как авторском создании (отличая его от характера в реальности).

Установка на сотворение и воссоздание характеров (т. е. как бы живых лиц в многоразличии их свойств) открыла искусству (прежде всего литературе) путь к освоению человеческого мира как индивидуально-личностного. В характере, пишет В.А. Грехнев, «заключено прочное ядро человеческой индивидуальности, проявленное ярко и крупно. Психологической предпосылкой для появления характера в литературе становится объемное видение душевной реальности, накопление психологической зоркости в мире культуры».

В качестве личности человек проявляет себя (с большей или меньшей полнотой и яркостью), когда он духовно причастен бытию (как целому и как близкой реальности) и при этом органически включен в межличностное общение, внутренне независим от стереотипов и установлении окружающей среды. Личность, по словам М.М. Бахтина, «раскрывается только свободно диалогически (как ты для я)». Человек, будучи личностью, с одной стороны, живет в мире неких аксиом, которым сохраняет (или стремится сохранить) верность, а с другой – находится в состоянии нескончаемого становления и остается незавершенным, открытым для новых впечатлений и переживаний, суждений и поступков. По мысли М.М. Пришвина, личность может и не обладать масштабностью, проявленной в той или иной сфере деятельности, оставаться неприметной, рядовой, «маленькой», «но она всегда цельная и представительная».

Европейской мыслью человек начал осознаваться как личность в средние века, что связано с возникновением и упрочением христианства. Античность же (хотя знала и Сократа, и софокловскую Антигону, воплотивших личностное начало) представляла себе человека главным образом не как свободную личность, а как «живую вещь», всецело подвластную судьбе.

Писатели и поэты Нового времени (в особенности XIX–XX столетий) широко воссоздают персонажей (а также лирических героев) в качестве характеров и одновременно – как осуществляющих себя личностей (герой лирики А. С. Пушкина, Моцарт в одной из его маленьких трагедий, Гринев в «Капитанской дочке», Пьер Безухов и Левин у Л.Н. Толстого, Алеша Карамазов у Ф.М. Достоевского, Алексей Турбин у М.А. Булгакова, доктор Живаго у Б.Л. Пастернака). Другой «персонажный ряд» составляют герои, притязающие на «статус» личности, но не реализовавшиеся в качестве таковых, хотя они и обладают яркими задатками и широкими возможностями (так называемые «лишние люди» от Онегина до Ивана Карамазова).

Заметим, что в «посленицшеанскую» эпоху (особенно – в экзистенциалистской философии и литературоведении этой ориентации) широко распространено иное понимание личности, нежели обозначенное нами. Это – человек, прежде всего отчужденный от окружающей реальности, от социума, природы и миропорядка, непрестанно ищущий смысл своего существования или вовсе его отрицающий, пребывающий в состоянии перманентного выбора, свободный не только от стереотипов своей среды, но и от «традиционалистской связанности» и религиозных верований (для подобных людей, как и для Ницше, «небеса пусты»). Так понятая личность восходит не к христианскому средневековью, а к предварившему Новое время Возрождению. В этом русле – концепция известного культуролога Л.М. Баткина, который полноту художественной явленности личности усмотрел в образах байроновского Каина, лермонтовского Демона, Сизифа у А. Камю, Адриана Леверкюна из «Доктора Фаустуса» Т. Манна. А персонажи, подобные князю Мышкину и Алеше Карамазову у Достоевского, рассматриваются как весьма жалкие существа, которые лишь «путаются под ногами» у других, более значительных лиц.

Но какой смысл ни вкладывать в слово «личность», очевидно: воспроизведение характеров – это художественное овладение человеческой жизнью в ее личностном измерении.

Теории типизации и воссоздания характерного – это несомненный шаг вперед в постижении искусства как познавательной деятельности. Но эти концепции, укоренившиеся в XIX в., в то же время односторонни. Во всяком случае они не объемлют всех форм художественного освоения реальности. Художественная словесность способна постигать реальность и в тех случаях, когда она не имеет дела с характерами и типами. Так, в мифах, сказках, народном эпосе герои совершали определенные поступки, но при этом могли не получать какой-либо характеристики. «Самая проблема человеческих характеров не изначальна в литературном искусстве», – утверждал А.И. Белецкий. И замечал, что в народных сказках и героическом эпосе «действующие лица только вершители действия <...> но о характеристике их не может идти и речи». Скупо и клишированно обозначавшиеся переживания всецело зависели от развертывания событий: сказочного героя постигает беда – и «катятся слезы горючие» или его «резвые ножки подкосилися». «В центре внимания писателей, – характеризовал Д.С. Лихачев жития в русской литературе конца XIV – начала ХV вв.» – оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства, эмоциональные отклики на события внешнего мира. Но эти чувства, отдельные состояния человеческой души не объединяются еще в характер».

Персонаж – это либо плод чистого вымысла писателя (Гулливер и лилипуты у Дж. Свифта; лишившийся носа майор Ковалев у Н.В. Гоголя) либо результат домысливания облика реально существовавшего человека (будь то исторические личности или люди, биографически близкие писателю, а то и он сам); либо, наконец, итог обработки и достраивания уже известных литературных героев, каковы, скажем, Дон Жуан или Фауст. Наряду с литературными героями как человеческими индивидуальностями, порой весьма значимыми оказываются групповые, коллективные персонажи (толпа на площади в нескольких сценах «Бориса Годунова» А. С. Пушкина, свидетельствующая о мнении народном и его выражающая).

Персонаж имеет как бы двоякую природу. Он, во-первых, является субъектом изображаемого действия, стимулом развертывания событий, составляющих сюжет. Именно с этой стороны подошел к персонажной сфере В.Я. Пропп в своей всемирно известной работе «Морфология сказки» (1928). О сказочных героях ученый говорил как о носителях определенных функций в сюжете и подчеркивал, что изображаемые в сказках лица значимы, прежде всего, как факторы движения событийных рядов. Персонаж как действующее лицо нередко обозначается термином актант (лат. действующий).

Во-вторых, и это едва ли не главное, персонаж имеет в составе произведения значимость самостоятельную, независимую от сюжета (событийного ряда): он выступает как носитель стабильных и устойчивых (порой, правда, претерпевающих изменения) свойств, черт, качеств.

Персонажи характеризуются с помощью совершаемых ими поступков (едва ли не в первую очередь), а также форм поведения и общения (ибо значимо не только то, что совершает человек, но и то, как он при этом себя ведет), черт наружности и близкого окружения (в частности – принадлежащих герою вещей), мыслей, чувств, намерений. И все эти проявления человека в литературном произведении (как и в реальной жизни) имеют определенную равнодействующую – своего рода центр, который М.М. Бахтин называл ядром личности, А.А. Ухтомский – доминантой, определяемой отправными интуициями человека. Для обозначения устойчивого стержня сознания и поведения людей широко используется словосочетание ценностная ориентация. «Нет ни одной культуры, – писал Э. Фромм, – которая могла бы обойтись без системы ценностных ориентаций или координат». Есть эти ориентации, продолжал ученый, «и у каждого индивидуума».

Ценностные ориентации (их можно также назвать жизненными позициями) весьма разнородны и многоплановы. Сознание и поведение людей могут быть направлены на ценности религиозно-нравственные, собственно моральные, познавательные, эстетические. Они связаны и со сферой инстинктов, с телесной жизнью и удовлетворением физических потребностей, со стремлением к славе, авторитету, власти.

Позиции и ориентации как реальных, так и вымышленных писателями лиц нередко имеют облик идей и жизненных программ. Таковы «герои-идеологи» (термин М.М. Бахтина) в романтической и послеромантической литературе. Но ценностные ориентации часто бывают и внерациональными, непосредственными, интуитивными, обусловленными самой натурой людей и традицией, в которой они укоренены. Вспомним лермонтовского Максима Максимыча, не любившего «метафизических прений», или толстовскую Наташу Ростову, которая «не удостаивала быть умной».

Герои литературы разных стран и эпох бесконечно многообразны. Вместе с тем в персонажной сфере явственна повторяемость, связанная с жанровой принадлежностью произведения и, что еще важнее, с ценностными ориентациями действующих лиц. Существуют своего рода литературные «сверхтипы» – надэпохальные и интернациональные. Подобных сверхтипов немного. Как отмечали М.М. Бахтин и (вслед за ним) Е.М. Мелетинский , на протяжении многих веков и даже тысячелетий в художественной словесности доминировал человек авантюрно-героический, который твердо верит в свои силы, в свою инициативу, в способность добиться поставленной цели. Он проявляет свою сущность в активных поисках и решительной борьбе, в приключениях и свершениях, и живет представлением о своей особой миссии, о собственной исключительности и неуязвимости. Емкие и меткие формулы жизненных позиций таких героев мы находим в ряде литературных произведений. Например: «Когда помочь себе ты можешь сам,/Зачем взывать с мольбою к небесам?/Нам выбор дан. Те правы, что посмели;/Кто духом слаб, тот не достигнет цели./«Несбыточно!» – так говорит лишь тот,/Кто мешкает, колеблется и ждет» (У. Шекспир. «Конец – делу венец». Пер. М. Донского). «Под клобуком свой замысел отважный/Обдумал я, готовил миру чудо», – рассказывает о себе пушкинский Григорий Отрепьев. А в романе «Братья Карамазовы» черт так выразил сокровенные помыслы Ивана: «Где стану я, там сейчас же будет первое место».

Персонажи, принадлежащие к авантюрно-героическому сверхтипу, стремятся к славе, жаждут быть любимыми, обладают волей «изживать фабулизм жизни» , т.е. склонны активно участвовать в смене жизненных положений, бороться, достигать, побеждать. Авантюрно-героический персонаж – своего рода избранник или самозванец, энергия и сила которого реализуются в стремлении достигнуть каких-то внешних целей.

Сфера этих целей весьма широка: от служения народу, обществу, человечеству до эгоистически своевольного и не знающего границ самоутверждения, связанного с хитрыми проделками, обманом, а порой с преступлениями и злодействами (вспомним шекспировского Макбета и его жену).

К первому «полюсу» тяготеют персонажи героического эпоса. Таков храбрый и рассудительный, великодушный и благочестивый Эней во всемирно известной поэме Вергилия. Верный долгу перед родной Троей и своей исторической миссии, он, по словам Т. С. Элиста, «от первого до последнего вздоха» – «человек судьбы»: не авантюрист, не интриган, не бродяга, не карьерист, – он исполняет предназначенное ему судьбой не по принуждению или случайному указу, и уж конечно, не из жажды славы, а потому что волю свою подчинил некой высшей власти <...> великой цели» (имеется в виду основание Рима). В ряде же других эпопей, в том числе «Илиаде» и «Одиссее», героические деяния персонажей совмещаются с их своеволием и авантюризмом (подобное сочетание и в Прометее, который, однако, на многие века стал символом жертвенного служения людям).

О сущности героического говорилось много. Понятие авантюрности (авантюризма) применительно к литературе уяснено гораздо менее. М.М. Бахтин связывал авантюрное начало с решением задач, продиктованных «вечной человеческой природой – самосохранением, жаждой победы и торжества, жаждой обладания, чувственной любовью». В дополнение к этому заметим, что авантюризм вполне может стимулироваться самодовлеюще игровыми импульсами человека (Кочкарев в «Женитьбе» Н.В. Гоголя, Остап Бендер у И. Ильфа и В. Петрова), а также жаждой власти, как у пушкинских Гришки Отрепьева и Емельяна Пугачева.

Авантюрно-героический сверхтип, воплощающий устремленность к новому во что бы то ни стало (т.е. динамическое, бродильное, будоражащее начало человеческого мира), представлен словесно-художественными произведениями в различных модификациях, одна на другую не похожих.

Во-первых, это боги исторически ранних мифов и наследующие их черты народно-эпические герои от Арджуны (индийская «Махабхарата»), Ахилла, Одиссея, Ильи Муромца до Тиля Уленшпигеля и Тараса Бульбы, неизменно возвышаемые и поэтизируемые. В том же ряду – центральные фигуры средневековых рыцарских романов и их подобия в литературе последних столетий, каковы персонажи детективов, научной фантастики, приключенческих произведений для юношества, порой и «большой» литературы (вспомним Руслана и молодого Дубровского у Пушкина, героя пьесы Э. Ростана «Сирано де Бержерак», Ланцелота из «Дракона» Е. Шварца).

Во-вторых, это романтически настроенные бунтари и духовные скитальцы в литературе XIX–XX вв. – будь то гетевский Фауст, байроновский Каин, лермонтовский Демон, ницшев Заратустра либо (в иной, приземленной вариации) такие герои-идеологи, как Онегин, Печорин, Бельтов, Раскольников, Орест («Мухи» Ж.-П. Сартра). Названные персонажи (Заратустра – знаменательное исключение) – как бы полугерои, а то и антигерои, каковы, к примеру, центральное лицо «Записок из подполья» и Ставрогин у Ф.М. Достоевского. В облике и судьбах персонажей этого, так сказать «демонического», ряда обнаруживается тщета интеллектуального и прочего авантюризма, лишенного связей с нравственностью и культурной традицией большого исторического времени.

В-третьих, героико-авантюрному началу в какой-то мере причастны романтически настроенные персонажи, которые чужды какому-либо демонизму, верят тому, что их душа прекрасна, и жаждут реализовать свои богатые возможности, считая себя некими избранниками и светочами. Подобного рода ориентации в освещении писателей, как, правило, внутренне кризисны, исполнены горестного драматизма, ведут к тупикам и катастрофам. По словам Гегеля, «новыми рыцарями являются по преимуществу юноши, которым приходится пробиваться сквозь мирской круговорот, осуществляющийся вместо их идеалов». Подобные герои, продолжает немецкий философ, «считают несчастьем» то, что факты прозаической реальности «жестоко противодействуют их идеалам и бесконечному закону сердца»: они полагают, что «надо пробить брешь в этом порядке вещей, изменить, улучшить мир или, по крайней мере, вопреки ему, создать на земле небесный уголок». Подобного рода персонажи (вспомним гетевского Вертера, пушкинского Ленского, гончаровского Адуева-младшего, чеховских персонажей) героями в полном смысле слова не являются. Их высокие помыслы и благородные порывы оказываются иллюзорными и тщетными; романтически настроенные персонажи терпят поражения, страдают, гибнут либо со временем примиряются с «низменной прозой» существования, становятся обывателями, а то и карьеристами. «Герой,– отмечает Г.К. Косиков, основываясь на писательском опыте Стендаля, Бальзака, Флобера, – становится носителем идеала и деградации одновременно».

Таким образом, герой романтической и послеромантической литературы (как в его «демонической», так и в «прекраснодушной» разновидности), сохраняя свою причастность авантюрно-героическому сверхтипу (ореол собственной исключительности, воля к масштабным обретениям и свершениям), вместе с тем предстал как симптом и свидетельство культурно-исторической кризисности и даже исчерпанности этого сверхтипа.

Среди персонажей, принадлежащих данному сверхтипу, в-четвертых, мы находим и собственно авантюристов, еще в меньшей степени героичных, нежели перечисленные выше. От трикстеров ранних мифов тянутся нити к действующим лицам новеллистики средневековья и Возрождения, а также авантюрных романов. Знаменательно критическое доосмысление авантюризма в литературе Нового времени, наиболее явственное в произведениях о Дон Жуане (начиная с Тирсо де Молина и Мольера). Последовательно антиавантюрную направленность имеют образы искателей места в высшем обществе, карьеристов в романах О. де Бальзака, Стендаля, Ги де Мопассана. Германн в «Пиковой даме» Пушкина, Чичиков у Гоголя, Ракитин и Петр Верховенский у Достоевского, Борис Друбецкой у Толстого – в этом же ряду. В иных, тоже весьма разных вариациях (и далеко не апологетично) запечатлен тип авантюриста в таких фигурах литературы нашего столетия, как Феликс Круль у Т. Манна, знаменитый Остап Бендер Ильфа и Петрова и гораздо менее популярный Комаровский в «Докторе Живаго» Пастернака.

Совсем иной, можно сказать, полярный авантюрно-героическому «сверхтип» явлен в средневековых житиях и тех произведениях (в том числе близких нам эпох), которые в большей или меньшей степени, прямо или косвенно наследуют житийную традицию или ей сродны. Этот сверхтип правомерно назвать житийно-идиллическим. О родстве житийной святости и идиллических ценностей ярко свидетельствует прославленная «Повесть о Петре и Февронии Муромских», где «ореолом святости окружается не аскетическая монастырская жизнь, а идеальная супружеская жизнь в миру и мудрое единодержавное управление своим княжеством».

В русской литературной классике XIX–XX вв. житийно-идиллический сверхтип представлен весьма ярко и широко. Здесь и Татьяна восьмой главы «Евгения Онегина», и «групповой портрет» Гриневых и Мироновых в «Капитанской дочке», и князь Гвидон («Сказка о царе Салтане»), которому не понадобилось идти за тридевять земель в поисках счастья. В послепушкинской литературе – это Максим Максимыч М.Ю. Лермонтова, действующие лица семейных хроник С.Т. Аксакова, старосветские помещики Н.В. Гоголя, персонажи «Семейного счастья», Ростовы и Левин у Л.Н. Толстого, князь Мышкин и Макар Иванович, Тихон и Зосима у Ф.М. Достоевского. Можно было бы назвать также многих героев А.Н. Островского, И.А. Гончарова, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, А.П. Чехова. В том же ряду – Турбины у М.А. Булгакова, герой и героиня рассказа «Фро» А.П. Платонова, Матрена А.И. Солженицына, ряд персонажей нашей «деревенской» прозы (например, Иван Африканович в «Привычном деле» В.И. Белова, герой рассказа «Алеша Бесконвойный» В.М. Шукшина). Обратившись к русскому зарубежью, назовем прозу Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева (в частности – Горкина из «Лета Господня» и «Богомолья»). В литературах других стран подобного рода лица глубоко значимы у Ч. Диккенса, а в наш век – в исполненных трагизма романах и повестях У. Фолкнера.

У истоков житийно-идиллического сверхтипа – персонажи древнегреческого мифа Филемон и Бавкида, которые были награждены богами за верность в любви друг к другу, за доброту и гостеприимство: их хижина превратилась в храм, а им самим были дарованы долголетие и одновременная смерть. Отсюда тянутся нити к идиллиям Феокрита, «Буколикам» и «Георгикам» Вергилия, роману-идиллии «Дафнис и Хлоя» Лонга, к Овидию, впрямую обратившемуся к мифу о Филемоне и Бавкиде, и – через многие века – к И.В. Гете (соответствующий эпизод второй части «Фауста», а также поэма «Герман и Доротея»). У первоначал рассматриваемого «сверхтипа» – миф не о богах, а о людях, о человеческом в человеке (но не человекобожеском, если прибегнуть к лексике, характерной для начала русского XX в.).

Житийно-идиллический сверхтип был намечен также дидактическим эпосом Гесиода. В «Трудах и днях» отвергалась гомеровская апология воинской удали, добычи и славы, воспевались житейский здравый смысл и мирный крестьянский труд, высоко оценивались благонравие в семье и нравственное устроение, которое опирается на народное предание и опыт, запечатленный в пословицах и баснях.

Герои житийно-идиллической ориентации характеризуются неотчужденностью от реальности и причастностью окружающему, их поведение является творческим при наличии «родственного внимания» к миру (М.М. Пришвин). По-видимому, есть основания говорить о тенденции развития литературы: от позитивного освещения авантюрно-героических ориентаций к их критической подаче и ко все более ясному разумению и образному воплощению ценностей житийно-идиллических. Данная тенденция, в частности, с классической отчетливостью сказалась в творческой эволюции АС. Пушкина (от «Кавказского пленника» и «Цыган» к «Повестям Белкина» и «Капитанской дочке»). Она находит обоснование и объяснение в опытах философствования нашего столетия. Так, современный немецкий философ Ю. Хабермас утверждает, что инструментальное действие, ориентированное на успех, со временем уступает место коммуникативному действию, направленному на установление взаимопонимания и устремленному к единению людей.

Литературные персонажи могут представать не только «носителями» ценностных ориентаций, но и воплощениями безусловно отрицательных черт либо средоточием попранной, подавленной, несостоявшейся человечности. У истоков «отрицательного» сверхтипа, достойного осмеяния и обличения, проходящего через века, – горбатый и косой, ворчливый и насмешливый Терсит, враг Ахилла и Одиссея, о котором рассказано в «Илиаде». Это едва ли не первый в европейской литературе антигерой. Слово это введено в обиход Ф.М. Достоевским: «Тут нарочно собраны все черты для антигероя» («Записки из подполья»). Подавленная человечность воплощена в мифе о Сизифе, обреченном на безысходно тяжкое своей бессмысленностью существование. Здесь человеку уже не до ценностных ориентаций! Сизифа как архетипическую фигуру рассмотрел А. Камю в своей работе «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде». Названные персонажи древнегреческой мифологии предвосхищают многое в литературе более поздних и близких нам эпох.

В реальности, где нет места каким-либо достойным человека ориентирам и целям, живут многие персонажи русских писателей XIX в., в частности – Н.В. Гоголя. Вспомним, к примеру, сумасшедшего Поприщина, или Акакия Акакиевича с его шинелью, или лишившегося носа майора Ковалева. «Ведущей гоголевской темой, – утверждает С.Г. Бочаров, – было «раздробление», исторически широко понимаемое как сущность всего европейского Нового времени, кульминации достигшее в XIX веке; характеристика современной жизни во всех ее проявлениях как раздробленной, дробной <...> распространяется на самого человека <...> В петербургских повестях Гоголя с героем-чиновником был установлен особый масштаб изображения человека. Этот масштаб таков, что человек воспринимается как частица и дробная величина (если не «нуль», как внушает Поприщину начальник отделения)». Человек здесь, продолжает Бочаров, говоря о герое «Шинели», – это «существо <...> приведенное не только к абсолютному минимуму человеческого существования, ценности и значения, но просто к нулю всего этого»: «Акакий Акакиевич не просто «маленький человек». Он, можно сказать, еще «меньше» маленького человека, ниже самой человеческой меры».

Многие персонажи «послегоголевской» литературы всецело подчинены безжизненной рутине) омертвевшим стереотипам среды, подвластны собственным эгоистическим побуждениям. Они либо томятся однообразием и бессмысленностью существования, либо с ним примиряются и чувствуют себя удовлетворенными. В их мире присутствует, а то и безраздельно царит то, что Блок назвал «необъятной) серой паучихой скуки». Таковы герой рассказа «Ионыч» и многочисленные его подобия у Чехова, такова (в неповторимо своеобразной вариации) атмосфера ряда произведений Достоевского. Вспомним страшный образ, возникший в воображении Свидригайлова: вечность как запущенная деревенская баня с пауками.

Человек, загнанный (или загнавший себя) в тупик скуки, неоднократно осознавался и изображался писателями как ориентированный лишь гедонистически – на телесные наслаждения, как чуждый нравственности, терпимый к злу и склонный к его апологии. «В романистике XVIII века, -– отмечает Г.К. Косиков (называя предшественников Ш. Бодлера в западноевропейской литературе – Мариво, Лесажа, Прево, Дидро и де Сада), – гедонизм и его оборотная сторона, зло) были подвергнуты тщательному, разностороннему и впечатляюще безрадостному анализу».

Говоря о персонажах Достоевского как предваривших человеческую реальность ряда произведений XX в. Ю. Кристева не без оснований пользуется такими словосочетаниями, как «треснувшие я», «расщепленные субъекты», носители «разорванного сознания». Человек, у которого ценностные ориентиры пошатнулись либо отсутствуют вовсе, стал предметом пристального внимания писателей нашего столетия. Это и ужасы Ф. Кафки, и театр абсурда, и образы участников массового уничтожения людей, и художественная концепция человека как монстра, существа чудовищного.

1. Басинский П., Логика гуманизма. Об истоках трагедии М. Горького // Вопросы литературы. – 1991. – февраль.– 60 с.

2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья Ренессанса. М., 1990. – 453 с.

3. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – 424 с.

4. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – 365 с.

5. Белинский В.Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1953. Т. 3. – 398 с.

6. Белецкий А.И. В мастерской художника слова. М., 1989. – 160 с.

7. Белый А. Ибсен и Достоевский// Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. – 528 с.

8. Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989. – 345 с.

9. Бочаров С.Г. Характеры и обстоятельства// Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Образ, метод, характер. М., 1962. – 490 с.

10. Бочаров С.Г. Французский эпиграф к «Евгению Онегину» (Онегин и Ставрогин) // Московский пушкинист. 1. М., 1995. – 298 с.

11. Бочаров С.Г. Загадка «Носа» и тайна лица// Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. – 168 с.

12. Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. – 524 с.

13. Всеволод Иванов – писатель и человек: Воспоминания современников. М.,1970. – 344 с.

14. Гастев А.К. О тенденциях пролетарской культуры // Пролетарская культура. Москва, 1919. № 9-10. – 102 с.

15. Гальцева Р.А., Роднянская И.Б. Антигерой// Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. – 234 с.

16. Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 2. – 328 с.

17. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л., 1971. – 463 с.

18. Гладковская Л.А. Всеволод Иванов. Очерк жизни и творчества. – М.: Просвещение. 1972. – 144 с.

19. Гладковская Л. Жизнелюбивый талант. Творческий путь Всеволода Иванова. Ленинград, 1988. – 304 с.

20. Грехнев В.А. Словесный образ и художественное произведение. – 126 с.

21. Грехнев В.А. Словесный образ и литературное произведение. Нижний Новгород, 1997. – 198 с.

22. Гуковский Г.А. Изучение литературного произведения в школе: Методологические очерки о методике. М.; Л., 1966. – 190 с.

23. Гуревич А.Я. О природе героического в поэзии германских народов // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1978. № 2. – 238 с.

24. Дзетаро О. Вагнеризм в России: влияния и параллели идей Вагнера в сочинениях Вяч. Иванова // Россияго росия-бунгаку кэнкю. Токио, 1998. № 30. – 154 с.

25. Есаулов И.А. Спектр адекватности в истолковании литературного произведения («Миргород» Н.В. Гоголя). М., 1995. Гл. 3. – 288 с.

26. Есин А.Б. Психологизм русской классической литературы. М., 1988. – 176 с.

27. Жиличева Г.А. Комический модус художественности в русских. романах XX века: Автореферат диссертации... (10.01.08...) /Жиличева Галина Александровна.- Новосибирск, 2002.- 25 с.- Библиогр. – 198 с.

28. Заика С. М. Горький и русская классическая литература конца XIX – начала XX века.– М.: Наука, 1982.– 144 с.

29. Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. – 428 с.

30. Иванов Вс. Собрание сочинений в 3-х томах, тт. III, 8. – 538 с.

31. Иванов В.В. Л.Л. Черпаковский на заводе // Красная нива. 1931. № 33; Иванов В.В. Разговор между спекулянтом и секретарем большого человека // Лит. газета. 17 ноября 1932. – 44 с.

32. Иванов В.В. У. Дикие люди. Москва, 1988. – 171 с.

33. Иванов В.В. Кремль. У. Москва, 1990. – 152 с.

34. Иванов В.В. Возвращение Будды. Чудесные похождения портного Фокина. У. Москва, 1991. – 267 с.

35. Иванов В.И. Предчувствия и предвестия. Собр. соч. Т. 2. Брюссель, 1974. – 205 с.

36. Иванов В.И. Идея неприятия мира. Собр. соч. Т. 3. Брюссель, 1979. – 144 с.

37. Ильин И.А. О России. — М., 1995. – 60 с.

38. Карельский А.В. От героя к человеку (Развитие психологизма в европейском романе 1830–1860-х годов) // Карельский А.В. От героя к человеку. Два века западноевропейской литературы. М., 1990. – 43 с.

39. Керженцев П.М. Борьба за время // Принципы Организации. Москва, 1968. – 482 с.

40. Краснощекова Е.А. Художественный мир Вс. Иванова. М., 1980. – 155 с.

41. Кремль. У. – 561 с.

42. Колобаева Л. А. Русский символизм. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 2000. — 296 с.

43. Косенко П. П. След: Биографические повести и литературные портреты. – Алма-Ата: Жазушы, 1980. – 400 с.

44. Косиков Г.К. К теории романа (роман средневековый и роман Нового времени) // Проблема жанра в литературе средневековья. Вып. 1. М., 1994. – 87.

45. Кристева Ю. Разрушение поэтики// Вестник /МГУ. Филология. 1994. № 5. – 135 с.

46. Кусков В.В. История древнерусской литературы, 5-е изд., испр. и доп. М., 1989. – 335 с.

47. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. («Символ и тип»). – 320 с.

48. Лосев А.Ф. История античной эстетики: Итоги тысячелетнего развития. Кн. 1. – 508 с.

49. Лихачев Д.С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого конец ХIV– начало XV в.). М.; Л., 1962. – 194 с.

50. Луначарский А.В. Силуэты. М., 1965. – 244 с.

51. Маринетти Ф. Т. Технический манифест футуристической литературы// Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века. М., 1986. – 165 с.

52. Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. – 136 с.

53. Михайлов А.В. Проблема характера в искусстве: живопись, скульптура, музыка// Михайлов А.В. Языки культуры: Учеб. пособие по культурологии. М., 1997. – 175 с.

54. Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989. 244 с.

55. О великом инквизиторе. Достоевский и последующие. М., 1991. – 272 с.

56. Поспелов Г.Н. Искусство и эстетика. М., 1984. – 325 с.

57. Переверзев В. Ф. Проблемы марксистского литературоведения// Литература и марксизм. 1929. Кн. 2. – 85 с.

58. Пришвин М.М. Дневники. 1920–1922. М., 1995. - 190 с.

59. Пушкин А.С. Мысли о литературе. М., 1988. – 640 с.

60. Распутин В.Г. Не мог не проститься с Матерой// Литературная газета. 1977. 16 марта. – 45 с.

61. Роден О. Сборник статей о творчестве. М., 1960. – 129 с.

62. Рикёр П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1995. – 624 с.

63. Рикёр П. Герменевтика. Этика. Политика: Московские лекции и интервью. М., 1995. – 112 с.

64. Рубинштейн А.М. Герои литературные в памятниках// Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. М., 1964. Т. 2. 1964. – 258 с.

65. Современная западная теоретическая социология. Вып. 1. М., 1992. – 348 с.

66. Смирнов И.П. Эволюция чудовищности (Мамлеев и др.) // Новое лит. обозрение. 1993. № 3. – 307 с.

67. Сологуб Ф. Тяжелые сны. Л. 1990. – 448 с.

68. Стасов В. В. Собр. соч., т. 1, отд. I. СПб., 1894. – 521 с.

69. Тэн И. Философия искусства. М., 1996. – 48 с.

70. Фрезинский Б. Судьбы серапионов. (Портреты и сюжеты. СПб., «Академический проект», 2003. – 592 с.

71. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. – 447 с.

72. Хализев В.Е. Спор о русской литературной классике в начале XX века// Русская словесность. 1995. № 2. – 37 с.

73. Хомяков А.С. Церковь одна. Соч.: В 2 т. Т. 2. Москва, 1994. – 58 с.

74. Хмельницкий К. Лицо и маска. Источник: журн. “Четвёртое измерение”, 1992 № 4. – 52 с.

75. Цейтлин Е.Л. Сколько дорог у «Бронепоезда 14-69» Судьба повести «Бронепоезд 14-69» Вс. Иванова. М.,1987. – 255 с.

76. Чернышевский Н.Г. Детство и отрочество. Военные рассказы. Сочинения графа Л.Н. Толстого// Чернышевский Н.Г. Собр. соч.: В 15 т. М., 1949. Т. – 422 с.

77. Черняк М.А. Романы Вс. Иванова «Кремль» и «У» в творческой эволюции писателя: дисс... канд. филол. наук. Санкт-Петербург, 1994. – 157 с.

78. Шмелев И. Лето Господне, Человек из ресторана.–М.: Дрофа, 1996. – 185 с.

79. Шкловский В. Техника писательского ремесла. М.-Л., 1930. – 80 с.

80. Шкловский В. Всеволод Иванов – писатель и человек. Воспоминания современников. – М.: Сов. писатель, 1975. – 446 с.

81. Элиот Т.С. Назначение поэзии. Киев; М., 1997. – 256 с.

82. Эткинд А. Содом и Психея. Москва, 1996. – 356 с.